Проповедь окончилась и к пастору подошел мужчина лет шестидесяти пяти: седой, с отекшим от постоянного пьянства лицом, сгорбившийся под тяжестью лет и невзгод. Его правая рука, прижатая к животу, заметно подрагивала, на лице, от подбородка до самого виска, разместился рваный шрам. Левый глаз прикрывала нестираная повязка, а одежда , несмотря на теплую погоду, состояла из старого свитера грубой вязки и изрядно потрепанного, не по размеру, пиджака. На пиджаке и в седых волосах сохранились былинки сухой травы. Было очевидно, что он несколько дней не раздевался и не умывался. На потрескавшихся губах виднелись остатки спекшейся крови, а на грязных, огрубевших руках темнели огромного размера пигментные пятна. Они покрывали значительную часть кистей обеих рук и тянулись вдоль пальцев, упираясь в пожелтевшие ногти с черной каймой многолетней грязи. Общую неприглядную картину завершали такой же «чистоты и ухоженности», как и все остальное, спортивные обвисшие штаны и солдатские растоптанные ботинки.
- Я хочу поговорить с тобой, – волнуясь сказал он пастору.
- Хорошо, пожалуйста. Присядем, так удобнее будет, – ответил пастор. Пригласил незнакомца пройти к стульям, расположенным вдоль стены и, приматриваясь к нему, спросил: - Как вас зовут?
- Федор Игнатьевич.
- Позвольте узнать, - продолжая изучать лицо пожилого человека, поинтересовался пастор, - вы у нас в поселке впервые, наверное? Или я ошибаюсь?
Тот замотал головой:
-Местный я. Тут рядом Михайловка - оттуда. Просто дома бываю редко, так уж сложилось. Из тюрьмы только вот, месяц как на свободе.
Пастор дружески улыбнулся: - Решили прийти в церковь? Нам видимо есть о чем поговорить. Он потянулся к стоящему рядом столику и взял в руки Библию . -Да нет, я просто мимо проходил, вижу - свет горит. Дай, думаю, зайду, - пожал плечами Федор Игнатьевич .
– Ну, человек предполагает, а Бог располагает.
– Я не знаю, может быть и так.- Он тяжело вздохнул. - Человек я маленький .
– Раз зашли, уж давайте поговорим.
– Со мной Василий Петрович сидел. Так он с Библией никогда не расставался. В свободную минуту к какой-нибудь стенке меня прижмет, и давай что-то втолковывать. Не мешал я ему, думаю, пускай выговорится, не денег же просит... Вот его вспомнил и зашел."
- У вас, наверное, - пастор настроился на долгую и серьезную беседу, - много вопросов накопилось? Я попытаюсь на них ответить.
Но Федор Игнатьевич в ответ лишь усмехнулся: - Да нет, у меня один вопрос только. Всего один… - и, как бы прицениваясь, стоит ли продолжать разговор, покряхтел, задумался, а потом прервал молчание:
- Вот ты мне скажи, почему твой Бог меня так невзлюбил, всю жизнь мне сломал, преследовал меня, можно сказать с самого детства? Он произносил слова не торопясь, четко, проговаривал каждую букву, оттого местами сбивался и затягивал речь.
- Я через него столько лишений перенес, незаслуженных наказаний получил, не перечесть. Как вспомню, такая обида берет… А ведь все могло не так сложиться… Федор Игнатьевич замялся, опустил голову, пытаясь унять нахлынувшее волнение.
В это время раздался скрип, затем последовал хлопок закрывающейся входной двери, он вздрогнул, обернулся к пастору и сдавленным голосом, спросил.
- Я не задерживаю тебя? Может домой пора? Поздно ведь…
- Нет, нет, - вздохнул пастор, - я не тороплюсь. Давайте поговорим, для меня это тоже очень важно.
- Ну, вот смотри: первый срок я еще несовершеннолетним получил.
У одной старушки велосипед за летней кухней стоял. Под дождем, да под снегом. В ту пору ей лет восемьдесят было, если не больше… Сам посуди, к чему он ей? Вот мы с пацанами ночью велосипед выкрали и подались в райцентр. Хотели там продать. Велосипед-то я заприметил, стало быть и идея была моя, но, если б ребята не загорелись, может и я бы остыл. Такая вот катавасия.
А пасечник, Семеныч (злобный человек, всем поперек горла стоял) видел, как мы велосипед катили. Он-то и донес.
– Я слышал об этом пасечнике, - вспомнил пастор, - рассказывали, что у него на пасеке самый лучший мед в районе, да и о самом отзывались, как о человеке с добрым сердцем.
- Одним словом, повязали нас в райцентре, – не обратил внимания на реплику пастора Федор Игнатьевич, - так те двое (у родителей деньжата водились) откупились, а у меня мать одна – уборщицей, вот мне три года и впаяли.
Отшлепать бы нас и отпустить, ан нет, по всей строгости подошли. И я, невинное дитя, можно сказать, еще молоко на губах не обсохло, оказался вместе с уголовниками. Такую школу прошел... Он минутку помолчал, а потом, немного замявшись добавил:
- Не дай Бог кому-то все это перенести ...
И, подыскивая нужно слово, Федор Игнатьевич запнулся, хотел было улыбнуться, но его подбородок предательски задрожал.
– Понимаю, у нас дров наломать мастера. Особенно когда власть в руки попадает, - пытаясь успокоить Игнатьевича согласился пастор.
- Вот, вот, - закивал тот головой и стиснув зубы прикрыл уцелевший глаз. Но через минуту его лицо вновь оживилось, и с, какой-то напускной бравадой взглянув на пастора, он рассмеялся:
- Старушка та на меня зла не затаила, нет. Она даже ко мне в тюрьму приехала, пирожков привезла. Как сейчас помню, еще теплые были: платком укутала, чтобы в дороге не остыли. На прощанье прослезилась, обняла меня и говорит: «Как освободишься, зайдешь, велосипед тебе отдам». Да куда там, - махнул он рукой, - не дождалась меня, померла через год. А моя жизнь пошла кувыркаться дальше.
- Как звали старушку, не помните?- спросил пастор.
- Э-э, столько лет прошло, куда там.
- А я помню. Пелагея Никаноровна, так ее звали. Она, как я теперь понимаю, за вас в нашей церкви молилась. Меня тогда только рукоположили, тоже, как вы говорите, еще молоко на губах не обсохло, мы с вами примерно одного возраста...
- Вот еще такое... - Федор Игнатьевич уселся поудобнее, явно польщенный вниманием пастора.
- Ну, прямо абсурд какой- то! Как всплывет в памяти тот случай, так сразу мурашки по коже. Подходит ко мне, значит, прапорщик (это я уже второй срок отбывал, на поселении досиживал), в руках у него грязная кружка, где-то на земле подобрал. Говорит: «Отнеси, мол, на кухню, хорошенько помой, чего зря валяется». Понес я ее в столовую, но до кухни не дошел, так слегка помочил под краном и в общую кучу бросил. На ужин чего-то задержался: сел за стол, все кружки с чаем разобрали, одна осталась. Представляешь - эта, со следами грязи, и чаю в котле ни капли , весь разлили.. Федор Игнатьевич усмехнулся, развел руками:
- Сижу, смотрю на нее, и глазам своим не верю. Ну вот скажи ты, человек триста в тот день в столовой собралось, почему именно мне эта грязная досталась? Затем, с досадой и с негодованием, добавил:
-Не я дежурный, не мое дело, а из этой грязной кружки я хлебал!
Он заерзал на месте, от нахлынувших воспоминаний в лице изменился, побагровел, и, перекинув ногу на ногу, упершись рукою о подлокотник стоящего рядом стула, задумался.
Пастор предположил, глядя на Федора Игнатьевича , что тот, очевидно, выискивает в своей памяти новые случаи, когда, по его разумению, Господь Бог обошелся с ним несправедливо. И не ошибся.
- А один раз через Его наказание и жизни мог лишиться… - прервал тишину Федор Игнатьевич.
- Зашел, значит, в кладовку, а кладовщик у нас ленивый такой был, не просыхал: начинал с утра и до конца смены... Потом задвинули его куда-то. Гляжу - у него ящики с гвоздями, аж до потолка, но не ровно сложены - верхний вот-вот упадет. «Кому это посчастливится? На голову ведь, ой, как грохнет! И убить-то может...» Подумал я и вот, поди ты, на обратном пути, совсем забыл об этом ящике, а он как… хорошо не по голове - в плечо мне угодил, все косточки раздробил! Сознание сразу потерял. Сколько лежал - не помню, когда в чувство привели - не знаю. Нашатырь там, врача вызывали, народу много собралось... Полтора месяца в больничке... И с тех пор плечо у меня ноет, особенно когда к дождю. Прямо мочи нет. Ну скажи, зачем не этому остолопу-кладовщику по голове, который за это отвечать должен, а меня покалечило? Вот так всю жизнь. Столько всего наворотилось, что и не перечислишь! И, чтобы показать свое огорчение обстоятельствами своей жизни, он горько вздохнул, и, стараясь не встречаться с пастором взглядом, как бы забыв про окружающее, уставился в одну точку. Эта речь произвела угнетающее впечатление . Пастор, не зная как подступиться, молчал и, рассматривая Федора Игнатьевича, о чем-то думал. В опустевшей церкви воцарилась тишина. За окном послышались мужские голоса. Там пересчитывали деньги и при этом матерились... Денег не хватало, а в магазине свет притушили - дело шло к закрытию.
- А когда последний раз попал на зону, четвертый, стало быть, – вновь заговорил Федор Игнатьевич, - и пострадал ни за что и отсидел ни за что. В сердцах он взмахнул рукой и вытер набежавшую слезу.
- У нас в деревне двое, муж с женой, утонули- лодка перевернулась, а они, дурни, плавать не умели. Трое малолеток сиротами остались. Родственники детей к себе забрали. А дом (большой дом у них, двухэтажный) заколотили и на окна решетки повесили. Решили: дети подрастут - сами определят, как домом-то распорядиться. Вот я и подумал: « А решетки тут к чему? Кто туда полезет - пустой ведь?». А моя хата без забора стояла, все руки не доходили. Значит, подсчитал я решетки - как раз получается. С утра речной песок завез, кум подсобил. Купил шесть мешков цемента за пол цены у Сидорыча, тот на цементном сторожем работал... Думаю, успею за ночь решетки вдоль моего участка расставить и бетоном залить. К утру подсохнет. А когда хватятся, что решеток нет, так я тут причем ? У меня забор уже лет сто стоит... С вечера приготовил раствор и ночью за решетками полез. На этом я часа полтора потерял - повозиться пришлось: решетки так крепко пригвоздили, что монтировкой с трудом отодрал. Пот градом тек... Несу, значит, последнюю, и споткнулся, зараза, конец решетки мне прямо в глаз. Взвыл я от боли. Ну, из ближайшего дома сосед на мой рев и выскочил…
Понятное дело – суд. Без жалости и понимания. Не приняли во внимание судьи никакие смягчающие обстоятельства: Глаз ведь потерял! Впаяли срок по полной программе…
Он притих, посмотрел на пастора: - К чему я тебе про все это? - вдруг занервничал он:
- Вот я сидел и слушал, как ты людям умные вещи рассказываешь, поучительные, можно сказать. Многим бы призадуматься надо. А мне все это…
За окном все еще пересчитывали деньги, Федор Игнатьевич задергался, нащупал в кармане медяки, что-то невнятно пробормотав встал и, не простившись, поковылял из церкви.
Ваагн Карапетян
Взято с сайта "Литератор"
