КУКСЕНКО ЮРИЙ ФЁДОРОВИЧ.
Из личных воспоминаний.
(Третий срок моего заключения. Фергана. 1971 год.)
Приближались дни суда. Следователь последний раз вызвал меня для подписания 206-й статьи, чтобы закончить следствие. Всего он вызывал меня на допросы три раза. Здесь я узнал, что уже два месяца, как арестованы и содержатся в тюрьме еще два брата, пресвитер церкви А.
С. Мухин и диакон Е. П. Разумовский. А также привлечены к суду две сестры - девушки Лена Берг и Надежда Брыкова. Они находятся под домашним арестом. Два дня я знакомился с материалами уголовного дела, составляюшего 14 томов. Читал донесения, заявления, постановления, акты протоколов допросов свидетелей и все прочее. Из всего я понял, что готовится в городе крупный показательный процесс с привлечением широкого круга общественности, особенно - работников просвещения.- Ну и что? - соглашался я. - Пусть будет больше людей. Много будет присутствовать и верующих. А это уже совсем хорошо.
Листая дальше, я увидел голубую справку. А что же это такое? На бланке запрос прокуратуры в МУР (Московский Уголовный Розыск) относительно моего отца Фёдора Пименовича Куксенко. Почему их так это заинтересовало? – подумал я.
Листаю дальше. Другая, желтая справка. Ответ из МУРА:
"На Ваш запрос о репрессированном Ф. П. Куксенко сообщаем следующее: Федор Пимонович Куксенко, 1898 года рождения, уроженец Черниговской губернии, украинец, рабочий, б/п, в 1937 году в г. Новосибирск был осужден тройкой Западно-Сибирского Края по ст. 58-10 и 11 и приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. 07.09.1937г. приговор приведен в исполнение.
Когда я прочитал ответ на запрос, у меня потемнело в глазах, руки задрожали, и я закрыл книгу. Подходит следователь и спрашивает: «Что случилось, Куксенко?»
Отвечаю: "Вот теперь только открылась настоящая правда о моем отце! Все время нас обманывали, будто ему дали 10 лет без права переписки, то дали дополнительный срок, то умер сам в 1940 году в лагере от какой-то головной болезни. Расстреляли его через месяц после ареста! Боже мой! Я не хочу больше читать вашу писанину! Она насквозь пропитана ложью и кровью! Уведите меня в камеру!"
Время было после отбоя, и в камере все спали. Я бросился на нары и залился слезами. Мне вспомнились и проводы папы во время ареста 28 июля 1937 года, и тот ночной кроваво-красный огонек, который увозил его в ужасный прямоугольник из серых зданий, в Управление НКВД с внутренней тюрьмой по улице Дзержинского, и наши с мамой бесконечные мытарства-искания отца по подвалам, заполненным бритоголовыми арестантами. И то, как мы, наконец, однажды нашли его и передали через охрану вещевую передачку...
Припомнился мне и 1950 год в Алма-Ате, когда наш дом посетил Усть-Тальменский пресвитер Иосиф Федорович Титков. Он расспрашивал нас о нашей жизни, а потом спросил маму и меня:
- Сестра Римма и Юра, вы до сих пор ожидаете своего папу домой?
- Да, а как же? Конечно! - отвечала мама. - Мы постоянно молимся о нем.
- Не ждите его, мои дорогие. Фёдора Пименовича уже давно нет в живых.
- Как нет?! - испугалась мама. - Вы что-то знаете о нём?
- Таких, каким был Федор Пименович, в те годы в живых не оставляли.
- Да вы что?!
- Я немного вам расскажу, только один случай.
И он продолжил: «Когда меня арестовали в 1937 году в Усть-Тальменке и привезли в Новосибирскую тюрьму, то однажды ночью в нашу камеру бросили одного избитого в кровь и еле живого заключенного. Подойдя к нему, я узнал в нем ответственного работника Союза евангельских христиан по Западно-Сибирскому Краю. Я был глубоко тронут этим, спрашиваю у него: "Брат мой дорогой, что случилось? Вас так сильно избили? Почему вы так горько плачете? Здесь неверующие люди, тише, все уже спят".
Сквозь рыдания он мне отвечает:
- Я плачу не от того, что меня сильно избили, а о том, что для себя я сделал хорошо, мне дадут срок, хотя бы сохранят жизнь, а вот Федору Пименовичу отсюда уже не выйти ни-ког-да.
- Как? И Федор Пименович здесь? - спрашиваю я его.
- Здесь. Когда меня следователь вызвал в кабинет, Федор Пименович уже лежал на полу в луже крови и без сознания. Следователь говорит мне: "Если и ты будешь запираться и не подпишешь протокол о том, что вы с Куксенко возглавляли контрреволюционную организацию, направленную на свержение советской власти, то и с тобой будет то же, что с Куксенко". Я ответил ему, что я ничего не знаю. Тогда вышли четыре здоровых верзилы и стали бить меня кулаками и сапогами, да так, что я летал из угла в угол, пока не упал рядом с Федором Пименовичем и не потерял сознание.
Затем они холодной водой привели меня в чувство, подтащили к столу и, обещая сохранить жизнь, втиснули мне в руку ручку, и я расписался.
Говоря это, он снова зарыдал: "Себе-то я сделал хорошо, мне дадут срок, а вот Федору Пименовичу никогда не выйти отсюда!" Я успокоил его, и мы вместе помолились. Утром брата забрали из нашей камеры. Уже потом я услышал, что его всё равно расстреляли.
Так что, мои дорогие Римма Алексеевна и Юрочка, не ждите своего папу домой. Он давно у Господа. То, что вам сообщали, что ему дали десять лет "без права переписки" и означало в те годы - расстрел. А вы уже ждите теперь встречи с ним у ног Христа» - закончил свой рассказ брат Титков Иосиф Федорович.
- А вас на сколько лет осудили? - спросил я у него.
- Мне дали восемь лет дальних лагерей, и я отбыл их от звонка до звонка на Колыме, - сказал брат.
Дальше, лежа в слезах на нарах, перед моим воспаленным мысленным взором предстала другая картина. Осенью 1951 года, после моего ареста в Алма-Ате, меня самого привезли этапом в старую Новосибирскую пересыльную тюрьму, постройку еще Екатериновских времен, по улице 1905 года. Мы, заключенные, сидели в коридоре на корточках, нас вызывали по фамилии и распределяли по камерам. На мою фамилию обратил особое внимание присутствовавший там начальник тюрьмы и приказал конвою привести меня в его кабинет. Когда меня завели, начальник тюрьмы более мягким тоном спросил:
- Вы раньше жили в Новосибирске?
- Да, жили.
- Как имя и отчество вашего отца?
- Федор Пименович Куксенко.
- Где он теперь?
- Не известно. В 1937 году его осудили на 10 лет без права переписки, и с тех пор мы ничего не слышали о нем. Уже четырнадцать лет. А вы его знали?
- Я его знал. Очень хорошо знал. Он был большим человеком. Мне его жаль...
Последние слова начальник как бы выдавливал из себя, и мне показалось, что у него даже напрашивались слезы. Он еще раз повторил:
- Ваш отец был боль-ш-и-м человеком! Мне его о-о-чень жаль!
Я ему говорю:
- Гражданин начальник, может быть вы что-нибудь знаете о нем? Жив ли он или нет? Вы скажите, пожалуйста, что-нибудь за него.
- Я знаю все. Но мое положение и ваше положение, осужденный Куксенко, не позволяют мне сделать это. Дежурный! Отведите его в камеру! – крикнул начальник громовым голосом...
Мне вспомнились строки из христианского гимна:
«И встречаю я всюду крови след.
Кто-то шел, скорбя, средь борьбы и бед...».
А вот еще кровавый след. Лежа на нарах и рыдая, я вспомнил в той же Новосибирской Екатерининской тюрьме темный длинный коридор. Однажды вели нас, заключенных, по нему, а в конце, перед поворотом направо, слева виднелась узкая лестница в неосвещенный подвал. Несколько ступенек вниз, а дальше - замурованный в стене проем. Я обратил внимание на то, что, проходя мимо лестницы в подвал, некоторые заключенные чуть-чуть задерживались и, кивая головой в сторону лестницы, шептались.
Как-то днем разговорился один старый заключеный и стал рассказывать про начальника управления лагерями Калымского края некоего Гаранина, как он каждую ночь расстреливал заключенных, а потом и сам был расстрелян. Так вот я и спрашиваю его, что это за лестница в подвал с заложенным проемом, около которого вы задерживались и переглядывались?
Он стал рассказывать: «В 1937 году я сам проходил через эту тюрьму. Тогда она была тоже следственная. Эта лестница вела в подвальные коридоры и камеры, где сидели заключенные, приговоренные к расстрелу. В то время на следствии жестоко избивали и, если видели, что человек не выживет, его не лечили, а волокли ночью по этим ступенькам вниз, сажали в одиночку и потом, вынося смертный приговор, расстреливали».
- А как вы об этом узнали? - допытывался я.
- Я сам там сидел. Но за меня ходатайствовало одно влиятельное лицо, и меня перевели наверх и дали срок. Я отбыл на Колыме десять лет и, слава Богу, вернулся.
- Вы знаете, это меня заинтриговало, - продолжал я разговор. - Мой папа тоже в 37-м году был арестован в Новосибирске и как в воду канул. Мне прошлый год рассказывали, как его на следствии до полусмерти избивали. Не иначе, как он тоже прошел чрез эту узкую лестницу?
- Да, через нее прошли тысячи людей. Там ночью работал двигатель от трактора, чтобы ничего не было слышно. А со двора есть подъезд к подвалам, куда подходила бортовая машина и увозила трупы в лес. В лесу сбрасывали их в траншеи и закапывали.
- А вы не в курсе дела, как содержали и расстреливали смертников? - не отставал я от него. - Мне бы хотелось хоть приблизительно знать об этом. Папа ведь мой родной и любимый человек, вы извините меня за такие вопросы.
- Содержали их, как правило, в одиночных камерах. Иногда двоих или троих вместе. Я видел и некоторые пустые камеры, когда меня водили в туалет. Для некоторых были и такие: посредине камеры стояла длинная бетонная тумба с крышкой и окошком, наподобие гроба, куда ложили и закрывали смертника. Смертники обычно чувствуют свою последнюю ночь, и некоторые сильно кричат, стучат в железную дверь. Некоторым вкладывают в рот резиновую грушу и надувают, а некоторых кладут вот в такой гроб. Обычно ведут по коридору на расстрел с черным мешком на голове.
А методы и приёмы у них разные. Например, такие: каждый приговоренный к смерти пишет кассационную жалобу, доказывая свою невиновность или прося помилования. В течение нескольких суток его держат в таких подвалах. Если не приходит замена расстрела десятью годами, то вызывают приговоренного в другую камеру-кабинет. Там сидит оперативник под зеленым абажуром и предлагает смертнику расписаться в том, что ему окончательно объявлено утверждение приговора. И тут же раздвигается сбоку занавеска, и заключенный падает с простреленным виском на пол. Затем напротив открывается дверь, и двое рабочих затаскивают тело в другую камеру и бросают в кучу. Часто ставят человека к стене и расстреливают в упор...
Я спросил этого старого заключенного:
- А вы не знали, случайно, в те годы сегодняшнего начальника тюрьмы? Вы с ним нигде не встречались?
- Ну а как же? Тогда он так же занимал эту должность.
Все эти кошмарные воспоминания и представление того, как могли растерзать и моего папу, повергали меня в шок. Я полагал в своем воображении так: когда его избили на следствии до полусмерти, отбили у него почки, легкие, его заволокли в подвал и бросили в камеру. Там он пришел в себя, но уже не мог подняться. Вскоре тройка управления НКВД вынесла ему смертный приговор. А вот и последняя ночь. Смертники ее почти всегда чувствуют. Что переживал он в эти минуты? О чем он думал? Все это осталось покрытым непроницаемой тайной... Но одно несомненно и ясно: он проводил эти минуты в горячих молитвах. Подстилая изодранные тряпицы под колени на цементный пол и еле поднимаясь на них, он низко склонялся перед Тем, за Кого готовился отдать свою жизнь. Простирая дрожащие руки к небу, он предавал свое любимое семейство, жену и крошек детей Отцу на дальнейшее попечение и воспитание. Поручал благодати своих дорогих братьев и сестер, друзей, церковь и все дело Божье. Наконец, он вручил в крепкие руки Господа себя, дабы мужественно и стойко совершить подвиг правды до конца...
Но вот раздается стук в дверь, входят в камеру двое, берут его под руки и ведут по коридору, там опускаются еще ниже. Подводят к последней двери и впускают его, ставят к стене забрызганной кровью. Отец склоняет колени и с молитвой обращается к Тому, Кого беспредельно любит и Кто уже вышел к нему навстречу. Раздался залп, которого человек уже не слышит. Тело упало, и только струя горячей крови потекла из головы по цементному полу...
Представляя себе все это так, я не заметил, что уже давно хожу взад и вперед по своей молитвенной камерной "аллее". Заключенные все спят. Как бы очнувшись, я подошел к своим нарам и, склонившись на колени перед невидимой могилой отца, еще раз со слезами обещал Господу служить. Служить Ему всю жизнь, служить верно. Умолял Его дать мне силы остаться твердым до конца, если бы даже пришлось и закончить жизнь подобным образом.
Когда я поднялся с колен, на сердце стало необыкновенно легко, а где-то глубоко, в самом сокровенном тайнике моей души, зазвучали слова и мелодия:
"Уж скоро пролетит это время,
Не будет тюрем и больших лагерей
Будет Братство Христово, будет вечное Лето,
Будем радостно Бога мы вовек прославлять"!
Куксенко Ю.Ф.
Казахстан.
Взято со страницы Александр Семченко